Берёзовик

В 1947 начались кадровые перестановки, отца перевели в Тихвин, в посёлок Берёзовик директором лесхоза.

Уезжая из Борисоглебска, продавали всё. Я стояла на базаре, торгуя комнатными цветами, и была счастлива, когда удавалось что-то продать. Мне очень нравилось, когда что-либо удавалось сделать для семьи. Казалось, помогаю отцу.

Началась совсем другая жизнь. Более суровая, более взрослая.

Мы стали жить в пригороде Тихвина, в посёлке Берёзовик, в котором располагался лесохимический техникум и управление лесхозом. Это был такой маленький мирок со своими прелестями и законами.

Нам выделили полдома рядом с техникумом: две комнаты, общая холодная кухня и холодный туалет. У дома неухоженный палисадник, сарай с дровами, небольшой огородик. За ними - сосновый лес, а в лесу банька, куда мы ходили каждую неделю.

В школу теперь пришлось ходить пешком. 5 км в Тихвин и 5 км обратно, в любую погоду. Я стала часто болеть ангиной - перемерзала, недоедала.

В доме становилось всё более неспокойно. Умер Толик, красивый ласковый братик, надежда отца. Родилась Ольга. Галя уехала в Архангельск учиться на фельдшера. У нас постоянно жили родственники с той и с другой стороны, с семьями. А.И. стала зав. яслями, с нею рядом были Эля и Оля.

А я опять была с подругами. Опять была неухоженная, но своя и интересная жизнь: Царицыно озеро, танцы в техникуме, на Хайдонке, хохмы по дороге в школу.

Самое красивое место, Царицыно озеро, было километрах в двух от дома. Помню, как я, впервые переплыв его, напугала отца. На озере была вышка, - видимо, небольшая, но нам она казалась огромной, высокой. Набравшись духу, мы с неё прыгали, ныряли солдатиком. На озере встречались с подружками, с мальчишками. Очень любили купаться. С озера шли домой через болото, ели гоноболь, было всегда весело. В лесу часто лазили по оставшимся блиндажам, не боясь ни мин, никого. Иногда удавалось найти зажигалку или даже банку тушёнки - вот и пир был!

Сиротство

Начало 1950-х, мне исполнилось 14 лет. Время было сложное. Начинала понимать, что в семье не всё ладно. Начинала осознавать своё сиротство.

Жил у нас в доме, в мансарде, физрук техникума, приехавший из Ленинграда. А.И. зачастила на чердак и частенько как бы вешала там бельё по 2-3 часа. Я же всё видела, догадывалась, что А.И. небезгрешна, но отцу ничего не говорила. Да он и сам узнал. Начались скандалы. Отец стал выпивать, угрожать, не справлялся с эмоциями. Я его очень жалела.

Так я и не познала настоящей семейной жизни и мало чему житейски-полезному научилась. Жила, в основном, в мире друзей, школы, общения.

Ходили в школу дружно. На фоне рослых одноклассниц Нины Картофениной и Маруси Писаревой я гляделась малышкой. Меня все как-то оберегали, мальчишки часто носили портфель.

Когда стали возить в школу на полуторке (отец организовал), занимали места, бузили, когда шофер не хотел дожидаться кого-либо, особенно вечером. Это тоже была своя социальная жизнь, которая научила нас дружбе и сплочённости. Ведь в школе мы были чужаки, не городские, а берёзовские, второго сорта.

По пути в школу, а потом во время ожидания полуторки и поездок на ней успевали много рассказывать. Особенно отличался книгочий Шурка (не помню фамилию)…

Мне отец не обеспечивал какую-либо избранность. Я была, как все, хотя жили мы в отдельном доме, а не в бараках, как мои подруги Галя Козлова, девочки Ефимовы и др. Всех хорошо помню; кажется, если сейчас поехать в Тихвин, узнала бы.

Но дорога, холода, плохое питание… Часто утром нечего было поесть. Лишь бабушка, мать А.И., жалела меня и, когда бывала у нас, готовила завтрак. Бывало, приходя из школы, приходилось готовить себе и отцу супец, ведь А.И., Эля и Олечка питались в детском саду, где А.И. стала заведующей.

От всего этого заболела спина, боль утихала лишь от грелки. Чернику собирала уже на коленках. Ходить далеко стало трудно, и в 10 классе не смогла сдать ни лыжи, ни прыжки. Учительница физкультуры Татьяна Михайловна как-то сказала: "Ты бы обследовалась, девочка…"

Но всё некогда было. Отец заболел желтухой, А.И. бросила нас и с девочками уехала на Урал к сестре. Пришлось сжать зубы и закончить 10-й. Ведь отец настаивал, чтобы я училась, даже за 9-ый класс платил.

Было до слёз обидно, что на выпускной у меня не нашлось, кроме формы, никакого платья, а чёрные туфельки папа покрыл лаком. Но всё равно был бал и я танцевала, ойкая от резких движений.

Летом обследовалась в Тихвине. Сделали снимки, но, кроме подозрений, никакого диагноза. Папа, выздоровев, повёз меня в Ленинград. Там направили в областной тубдиспансер и затем в Выборгский костно-туберкулёзный санаторий (КТС).

Больничная школа

В августе 1953 начался совсем другой, больничный этап моей жизни. О нём я предпочитала не рассказывать. Но теперь-то чего скрывать?

Костно-туберкулёзный санаторий (КТС), по сути, был больницей, где больные лежали годами. Обычному человеку это даже представить тяжело.

Поступила я на шестой, женский этаж, в 20-местную палату. Там на высоких белых кроватях с колёсами и бортиками лежали жещины от 16 до 70 лет. Лечили, в основном, консервативно, - не только в смысле по-старинке, но так и метод назывался. Неподвижно лежали годами, чтобы воспалительный процесс затих. А потом кому-то делали операцию, а кого-то и так выписывали.

Сперва я понятия не имела, как вести себя. Прыгала, не признавала режим. А потом смирилась.

Как жить? Что делать?

Спасибо отцу! Он добился, чтобы мне позволили повторить, продублировать 10-ый класс. Трудность была в том, что для этого меня надо было перевести на пятый, мужской этаж, в палату девичьей части 10-го класса. И он добился этого! Добился не просто обещания, которое могло бы и забыться, но действия.

В это время пятый этаж ремонтировали, а больных разместили на эстакаде и в павильоне. Туда меня и перевезли. Там я познакомилась с десятиклассницами - Тоней Небуевой, Дусей Поповой, Катей Пупыкиной и потом с новенькой, Люсей Яковлевой. В сентябре нас перевели на этаж и предоставили нам пятерым светлую чистую палату. Наши кровати стояли изголовьями у одной стены, а у противоположной стены, у нас в ногах, был свободный проход, прямо напротив двери. Туда-то и привозили на уроки десятиклассников Толю, Диму и Владика.

Учёба меня не обременяла, меня не спрашивали, я "присутствовала". Главный ученик был Владик. Его спрашивали, он спорил, он знал, он умел, на все вопросы мог ответить и все задачи мог решить. Но был иногда резок, не согласен с мнением историка и литератора, но с физиком и математиком было полное понимание и уважение.

И началась наша игра в гляделки. Я краснела, он удивлялся. Начала думать о нём, он был мне симпатичен. И не только мне. Люся тоже взгляд на него положила и часто вызывала меня на разговор о нём.

Мобильников тогда ведь не существовало, и было принято пересылать друг другу записочки, используя ходячих больных как почтальонов. Однажды в нашу палату принесли записку, первой её взяла Люсяга и тут же передала её мне со словами: "тут Тане написано". Удивление, недоумение, что не ей.

От Владика! Я спрятала записку под подушку и пока все не успокоились, не читала. Это было предложение дружбы. так началась наша взаимная симпатия, а затем и любовь. 14 октября 1953 года, Покров, - этот день мы считаем началом нашей совместной судьбы.

Учёба шла своим чередом, но появилось чувство радости, влюблённости, волнения. Владик после операции начал ходить. Как только было возможно, он приходил, вставал у моей кровати и мы болтали, пока его не выгонят.

15 декабря, улучив момент во время какой-то перевозки, он меня впервые поцеловал. Боюсь, кто-то это увидел и донёс. Тут и кончилось наше безоблачное счастье. В апреле 1954 Владика выписали из санатория, не дав закончить школу и даже не выдав табель. И пришлось ему снова учиться в 10-ом классе в 1954/55 году. Но я была не одинока. Владик писал мне письма большие, интересные, познавательные. О себе, о театрах, книгах, встречах. Девчонки завидовали, был у меня лучик - умный, внимательный, любящий. Он-то и помог мне не задержаться в санатории.

В апреле 1955 профессор разрешил мне ходить (это называлось "поставил") и я начала расхаживаться.

Надо же такому случиться: я приехала из Выборга в Ленинград в тот же день, когда Владик уезжал в Чимкент. Но он вывернулся - слез со своего поезда на ближайшей станции, поставил штамп об остановке, вернулся инкогнито в Ленинград и успел встретить меня. У нас были день и ночь. Мы гуляли в Летнем саду, сходили в кино, съездили к Люсяге в Ломоносов…

А потом разъехались: он в Чимкент, я в Пущу.

Беловежская пуща

Отца в 1955 назначили зав. лесным хозяйством Беловежской пущи. Там, в пос. Каменюки, ему дали дом, только что выстроенный из бруса. Рядом колодец, огород, лес, река Лесная. Разумеется, тут же вернулась А.И.

Поскольку отец был номенклатурным работником, при каждом перемещении ему предоставлялся дом. В Брасово это был деревенский деревянный дом. В Борисоглебске, после войны, - опять же деревянный, но городского типа, с красивым вишневым садом. Потом в Тихвине, в пос. Берёзовик, дом был на две семьи, типа коттеджа с двумя входами, с деревянным сараем, с палисадником, огородом и выходом в лес, где была банька. Затем отца перебросили в Дербент, но я там с ним не была, ибо полтора года провела в Выборге, в санатории. Из него и приехала в Беловежскую пущу.

Началась новая жизнь. Целых пять лет мы переписывались с Владиком, встречались урывками то в Ленинграде, то в Бресте, то в Пуще. Встречи были очень яркие, но мимолётные. И снова учёба, снова письма и редкие звонки. И надежда, что скоро мы будем вместе…